Наша постоянная рубрика: из дневников.
_______________________________________
Анна Черепанова, автор текста Как общаться с итальянцами, также жила и в Марокко, занимаясь с детьми и в том числе преподавая английский язык. Представляем вам зарисовку из марокканского дневника Анны:
Урок английского
— Аллах Акбарр, Аллах Акбар, — в который раз пронзает резкий голос муэдзина густой утренний туман. Я не всегда просыпаюсь от этих звуков, но вечером кто-то из девчонок забыл закрыть дверь на крышу, и сегодня все отчетливо слышно. Пять утра. Одна из четырех Фатемзар, самая набожная, заворочалась на втором ярусе соседней кровати, легко спрыгнула, пошла молиться. На утренний намаз обычно редко, кто встает — одна, две девочки. Чаще всего только Фатемзара и иногда "таббаха" — кухарка Хадижа.
Под громкий храп учительниц они расстилают свои коврики, становятся на колени и обращаются в сторону киблы...
В старинном риаде нет отопления, как и во многих традиционных домах Марокко. Зима в этот год дождливая, и в конце февраля все еще довольно холодно — не больше десяти градусов. В домах и того холоднее.
Из-за большой влажности (океан в нескольких сотнях метров) глаза во время сна отекают и слезятся, каждое утро приходится пальцами разлеплять веки друг от друга. Окон в риаде нет, весь свет идет сверху. В обычных риадах крыши посередине нет вообще, и ночью, как из колодца, можно смотреть на звезды. В приюте большой квадрат неба вверху загородили прозрачным материалом, похожим на стекло. Сэкономили место: двор посредине стал общей комнатой. Теперь здесь можно сидеть и в дождь, вот только воздуха такая загородка пропускает мало.
Каждое утро я поднимаюсь по узкой лестнице и выхожу на плоскую крышу приюта. Крыша опутана паутиной веревок для белья. Прищепок нет, и ветер легко разбрасывает выстиранную одежду по грязной, когда-то белой поверхности. Иногда вещи улетают на соседние, расположенные чуть ниже, крыши и вернуть их уже невозможно — прыгать высоко, а соседи и не подумают возвращать унесенные ветром девичьи шарфы и рейтузы. Везде валяются детские вещи, старая обувь и еще много всякого хлама.
Крыша — мое любимое место, как и у большой черепахи Розы. Роза целыми днями ползает посреди этого беспорядка в поисках пропитания. Кормят Розу не каждый день, а только когда вздумается кому-нибудь из детей. В остальное же время она жует какое-то тряпье или еще что-то, что находит на своем пути.
С крыши видно половину города: мечети, мост через реку Бурегрег, башню Хассана II… Улиц внизу не видно, стенки домов будто приклеились друг к другу. Кажется, что с одной крыши можно легко перепрыгнуть на другую и так, по верху, пройти весь город… Но решаются на это только кошки, которые здесь, в медине Сале, почему-то чрезвычайно ободранные и тощие.
Приют находится в самом центре медины – старого города, около улочки, где евреи продают золото. Продавцы открывают свои лавки во второй половине дня и серая, ничем не примечательная по утрам улица, с обеда до ужина блестит украшениями, зеркалами и льстивыми улыбками торговцев.
Поначалу путь с главной автомобильной дороги до приюта кажется лабиринтом, но спустя несколько дней я могу найти риад детской ассоциации с закрытыми глазами. По запаху и звукам. Сначала запах кожи — многочисленные ряды с кожаными тапками занимают всю улицу и упираются в мечеть. Потом — голос сумасшедшей — «хамки», которая выпевает истории о джиннах на один и тот же мотив. Дальше — резкий запах свежей мяты и хриплое «бонжур!» деда Мухаммеда — мне надо повернуть налево. Осталось миновать «ароматную» лавку с выпечкой и сапожную мастерскую, откуда всегда на полулицы пахнет лаком и дегтем. Еще три шага и я на месте.
Сегодня я встала раньше обычного. Выпила жидкого, чуть теплого зеленого чаю с «хубзом» (хлебом) в компании с девочками, которым в школу в первую смену, к восьми утра.
Ко мне подбегает Латефа, целует в обе щеки: «Сабах л хейр!» — с добрым утром!
Тощая, с длинными руками и ногами, с торчащими во все стороны волосами, черными глазюками на поллица и улыбкой до ушей она походит на мальчика. Что-то тараторит на арабском, смеется во весь рот. Я ничего не понимаю. Она повторяет снова, машет руками и снова смеется моей бестолковости. На нее шикают, чтоб не шумела, директриса проснется... Латефа отламывает вчерашний «хубз», густо мажет джемом, протягивает мне. Я люблю ее. Я почти ничего не знаю о ней, знаю только, что ее родители где-то в деревне, где нет школы. Весной там красиво и все цветет. Совсем не так как в тесной медине Сале. Здесь — грязные узкие улочки, такие узкие, что можно дотянутся руками – от стены до стены и наглые мальчишки, которые неприлично смотрят в упор и целый день пинают вдоль улицы мяч. Все время приходится прижиматься к стенке, чтобы не попали. А там, где ее деревня – много места, аргановые деревья, козы, все поют и все время весело. Я не видела аргановых деревьев и то, как козы смешно взбираются на них. Ну, ничего, когда-нибудь я приеду к ним и все увижу. Все обрадуются, если мы приедем вместе. Там, дОма — лучшее место на земле...
Я жую грубый вчерашний и совсем невкусный «хубз», но мне хорошо. Потому что Латефа смеется рядом со мной и говорит про дом. Кто-то из девочек приносит из общей гардеробной некрасивый белый школьный халат. Девочка неуклюже втискивается в него, закидывает на одно плечо портфель, а за другое нетерпеливые одноклассницы тащат ее к выходу...
Девочек в приюте около тридцати. Самой младшей, маленькой Сафе, шесть. Самой старшей — Уорде, возможно, двадцать один. «Возможно» — потому что она сама не знает точно. Документы потеряны, родители умерли, а единственный родственник — кузен Салах, живущий за несколько сот километров в другом городе, не помнит точной даты ее рождения. Уорда предпочитает думать, что ей 18. Ведь тогда еще не поздно потупить в колледж…
Почти каждый день в приют приходят разные преподаватели. Сегодня это высокая статная женщина в черном платке, с крупным носом и яркими глазами — преподавательница Ислама. Я сижу на диване напротив телевизора, пытаюсь читать арабско-английский словарь, где шероховатые гортанные арабские слова напечатаны безликой латинской транскрипцией. Ничего путного из моих занятий не выходит. Несколько раз я пробовала выучить арабский алфавит, сначала дома, потом уже здесь, с детьми в приюте... Каждый раз они выдавали мне разный порядок букв в алфавите, и я решила чтение пока отложить и освоить хотя бы несколько разговорных бытовых фраз.
Рядом со мной сидит маленькая Ильхам, девочка лет 11 с огромной кудрявой шевелюрой, темной берберской кожей и щербинкой между зубами. Ильхам держит меня за руку, смотрит турецкий сериал, по моей просьбе периодически заглядывает в словарь, произносит, не отрываясь от экрана, странные слова. Ее рука иногда непроизвольно сжимается, реагируя на страшные «мыльные» события в сериале...
Вскоре урок заканчивается. У девочек есть несколько минут отдыха. Скоро очередь английского, то есть, моя очередь. Я каждый раз сильно волнуюсь. Сегодня особенно сильно. Мне предстоит урок для самых маленьких.
Я делюсь своими переживаниями с Асмой, которая закончила свое занятие по Исламу и сидит передо мной на корточках. Асме скоро будет шестнадцать. Она носит белый платок, похожий на марлю, черные спортивные штаны и бесформенную кофту. У нее нет отца, а мать работает горничной в богатом районе и не может поселить дочь с собой. Девушке нравится учиться, она часто «спасает» меня на уроках — объясняет на арабском то, чего я не могу донести на английском. Асма любит рэп и гнауа — ритмичную, вводящую в транс, музыку рабов «черной» Африки. Однажды в приют заходили ребята-музыканты с гитарами и барабанами. Высокий растаман Мухаммед, с блаженной улыбкой на лице неизменно играл Боба Марли. Но в тот день заиграл что-то совсем новое. Тогда я первый раз увидела эту девочку. Она вышла из класса, где делала свое домашнее задание, присела на краешек дивана и, что-то сказав Мухамеду, вдруг запела. Сначала густой сильный голос выводил древнюю сочную мелодию. Потом вдруг плавная линия звуков прервалась, Асма громко выдохнула, вдохнула, а все, кто был рядом, будто по команде, враз, захлопали плоскими ладошами — резко и звонко. Слишком жесткий и сухой этот звук, казалось, готов рассыпаться на крупицы, словно песок в пустыне. Он был почти осязаем. Но голос Асмы, как ветер, который двигает дюны, собирал хлопки-песчинки воедино и не давал песне развалиться…
Асма начала хлопать тоже, потом что-то перепутала в словах, смутилась, прервала песню, решительно встала и отправилась в кухню заваривать чай. На уговоры продолжить только сердито выкрикнула: «Сафи!» — Хватит!
С начальной группой мы учим алфавит. Асму сегодня не заставляют убираться и готовить, и она помогает мне на уроке. Я говорю, а девушка пишет буквы и слова на доске.
— A – apple, B — bread, C — cap…
Дети галдят и переспрашивают нас каждое слово, Асма горячится, иногда обзывается, но пытается объяснить все и всем.
Когда мы доходим до G, Асма подсказывает мне — God — Бог — и объясняет другим – Аллах. Кто-то из младших девочек недоумевает. Почему же Аллах на G?
Асма сердится и учит девочку.
— У нас Аллах, а у них — God называется, понимаешь? Нет? Ну что за бестолковая!
Дети подняли крик. Асма что-то громко командует, и все стихают. Девушка продолжает спокойнее.
— Ну, ладно, у нас называется Аллах, а у них называется просто другим словом. Поняла?
Девочка виновато, но все также недоуменно кивает.
— Ну, слава Аллаху, дошло!
Внезапно моя помощница поворачивается ко мне и спрашивает:
— А ты веришь в Аллаха?
Я, растерявшись, и немного помолчав, отвечаю:
— Да. Я верю в Бога (God).
Асма одобрительно кивает головой, переводит детям мой ответ и говорит:
— Ты веришь в God? Или в Аллаха? Ты христианка?
— Давай продолжим, Асма… У нас урок английского... H. Следующая буква — H.
Асма что-то говорит на арабском другим детям и те, побросав свои тетради, окружают нас и с интересом смотрят мне в лицо.
Они не хотят продолжать урок, пока не узнают, чем кончится наш разговор.
— Подожди, а тебе нравится наша религия, нравится Ислам?
Понимая, что мне не уйти от ответа, я говорю:
— Да, мне нравится Ислам.
Асма переводит мой ответ, а дети восторженно кивают головами, улыбаются и дергают меня за руки.
— Тогда почему же ты христианка? — упорно продолжает допрос Асма.
— Потому что христианство мне нравится тоже, и большая часть людей в нашей стране — христиане, по рождению, понимаешь? Твоя мама мусульманка и ты мусульманка, а в моей семье все христиане — и я христианка.
—- Но ведь если тебе нравится Ислам, то ты можешь стать мусульманкой, — будто не услышав моего ответа, продолжает настойчиво девочка.
Она передает то, что сказала мне, другим, те радостно кивают головами, прыгают вокруг и готовятся обратить меня в свою религию.
— Асма, давай поговорим об этом после урока, — почти раздраженно отвечаю я. Сейчас не время.
Но Асма полна решимости сделать меня мусульманкой. Хватает меня за руку.
— Слушай, повторяй за мной…
— Алла-а-а акбар! Алла-а-а акбар! — заголосил громкоговоритель с соседней мечети. Время дневного намаза.
Девочки тут же теряют ко мне интерес, толкаясь, выбегают из класса, достают коврики для молитвы.
Асма растерянно смотрит им вслед, отпускает мою руку и идет следом.
Я собираю свои книжки, стираю с доски и понимаюсь на крышу.
На небе ярким кругом горит африканское солнце. Звучащая со всех сторон молитва успокаивает меня. Взгляд в который раз упирается в высокую башню Хасана Второго, а в голове вдруг ясно звучат слова, прилетевшие из-за океана: «Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа...»
И, отталкиваясь от белых стен мечети, перемешиваясь с местными звуками и мыслями, летят обратно: «Ашхаду Аль-ля* Ила*ха Иль-ла Лла*х, уа Ашхаду анна Мухаммадан расу*лю Лла*х, Ашхаду анна амирал мо`мун, Али`ан вали`юЛлах...»
